Неточные совпадения
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что
еще можно
бы…
Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась,
нет,
еще нужно копаться… Было
бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто
бы вымерло все.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему
еще не было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно было
бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый раз;
нет, оно уже имело свою историю…
— Дарья Александровна! — сказал он, теперь прямо взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я
бы дорого дал, чтобы сомнение
еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то была надежда; но теперь
нет надежды, и я всё-таки сомневаюсь во всем. Я так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.
—
Нет, это становится невыносимо! — вскрикнул Вронский, вставая со стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил: — Для чего ты испытываешь мое терпение? — сказал он с таким видом, как будто мог
бы сказать
еще многое, но удерживался. — Оно имеет пределы.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было
бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого
нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
—
Нет, видел: она подняла твой стакан. Если б был тут сторож, то он сделал
бы то же самое, и
еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…
—
Нет еще; я говорил раза два с княжной, не более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если
бы я носил эполеты…
— «Это
бы еще ничего, что
нет воды, это
бы ничего, Степан Дмитриевич, но переселение-то ненадежная вещь.
— Не имеем права. Если б не клялись
еще нашею верою, то, может быть, и можно было
бы; а теперь
нет, не можно.
— А почему ж
бы и
нет? — улыбнувшись, сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша
еще давеча утром меня поразила…
— Ну их, не поминайте; в Петербурге
еще не было; да и черт с ними! — вскричал он с каким-то раздражительным видом. —
Нет, будемте лучше об этом… да, впрочем… Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго остаться, а жаль! Было
бы что сообщить.
— Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да хоть
бы и в четвертом, хоть
бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что, если б они
еще были живы, как
бы я их огрел протестом! Нарочно подвел
бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я
бы им показал! Я
бы их удивил! Право, жаль, что
нет никого!
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас
нет секретов, вы не помешаете… Я
бы хотел вам
еще два слова сказать… Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого… Как его!.. Порфирия Петровича?
Сколько он мог судить и в чем
бы он присягнул —
нет, не был! Он подумал
еще и
еще, припомнил все посещение Порфирия, сообразил:
нет, не был, конечно, не был!
Раскольников подходил, все
еще сдерживая шаг и как
бы колеблясь: войти или
нет?
Борис. Да
нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так, какую-нибудь малость. Да
еще станет рассказывать, что из милости дал, что и этого
бы не следовало.
Вот
еще какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете
нет! А мы тут сидим, ничего не знаем.
Еще хорошо, что добрые люди есть; нет-нет да и услышишь, что на белом свету делается; а то
бы так дураками и померли.
— Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как
бы в раздумье. — Ах да! птенец этот!
Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это
еще не бред. А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут есть такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а
еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как
бы умереть прилично, хотя никому до этого дела
нет… Все равно: вилять хвостом не стану.
— А
еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была
бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится…
Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
— Самодержавие имеет за собою трехсотлетнюю традицию. Не забывайте, что не истекло
еще трех лет после того, как вся Россия единодушно праздновала этот юбилей, и что в Европе
нет государства, которое могло
бы похвастать стойкостью этой формы правления.
— Я понимаю тебя. Жить вместе — уже
нет смысла. И вообще я не могла
бы жить в провинции, я так крепко срослась с Москвой! А теперь, когда она пережила такую трагедию, — она
еще ближе мне.
—
Нет, уже кончать буду я… то есть не — я, а рабочий класс, —
еще более громко и решительно заявил рыжеватый и, как
бы отталкиваясь от людей, которые окружали его, стал подвигаться к хозяину, говоря...
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как
бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо
еще более плоским. В книгах
нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
«Газета? Возможно, что Дронов прав — нужна газета. Независимая газета. У нас
еще нет демократии, которая понимала
бы свое значение как значение класса самостоятельного, как средоточие сил науки, искусства, — класса, независимого от насилия капитала и пролетариата».
Бальзаминова. Говорят: за чем пойдешь, то и найдешь! Видно, не всегда так бывает. Вот Миша ходит-ходит, а все не находит ничего. Другой
бы бросил давно, а мой все не унимается. Да коли правду сказать, так Миша очень справедливо рассуждает: «Ведь мне, говорит, убытку
нет, что я хожу, а прибыль может быть большая; следовательно, я должен ходить. Ходить понапрасну, говорит, скучно, а бедность-то
еще скучней». Что правда то правда. Нечего с ним и спорить.
Бальзаминов.
Еще бы! На что мне теперь ум? A давеча, маменька, обидно было, как денег-то
нет, да и ума-то
нет, говорят, А теперь пускай говорят, что дурак: мне все одно.
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть
бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя
бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли
нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше».
Еще год — поздно будет!
—
Нет, нездоровится, — сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, — сырости боюсь, теперь
еще не высохло. А вот вы
бы сегодня обедать пришли: мы
бы поговорили… У меня два несчастья…
— То-то же! — сказал Илья Ильич. — Переехал — к вечеру, кажется
бы, и конец хлопотам:
нет,
еще провозишься недели две. Кажется, все расставлено… смотришь, что-нибудь да осталось; шторы привесить, картинки приколотить — душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек, издержек…
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви
нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился
еще Иисус Навин, который
бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели
еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше
нет дороги… Ужели
нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» — говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал
бы, не подслушал
бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде
нет ответа: там даль, глубь и мрак.
—
Нет, каков шельма! «Дай, говорит, мне на аренду», — опять с яростью начал Тарантьев, — ведь нам с тобой, русским людям, этого в голову
бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды. Вот постой, он его
еще акциями допечет.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что
бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он
еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или
нет.
— Не бойтесь! Я сказал, что надежды могли
бы разыграться от взаимности, а ее ведь…
нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда
еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все
еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем
бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили
бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или
нет?
Дружба ее не дошла
еще до того, чтоб она поверила ему если не тайны свои, так хоть обратилась
бы к его мнению, к авторитету его опытности в чем-нибудь, к его дружбе, наконец сказала
бы ему, что ее занимает, кто ей нравится, кто
нет.
—
Нет еще, барышня, — сказала та, — да его
бы выкинуть кошкам. Афимья говорит, что околеет.
—
Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы
еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него
еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как
бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— Ну вот
еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу
нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было
бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
— Да
еще же
бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), — да это так ведь и бывает всегда, почти со всеми, и первым даже делом; только в этом никто не признается, да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого ничего не будет.
Я
бы, вдобавок к этому, посоветовал
еще узнать до покупки цену вещи в двух-трех магазинах, потому что нигде
нет такого произвола, какой царствует здесь в назначении цены вещам.
От тяжести акулы и от усилий ее освободиться железный крюк начал понемногу разгибаться, веревка затрещала.
Еще одно усилие со стороны акулы — веревка не выдержала
бы, и акула унесла
бы в море крюк, часть веревки и растерзанную челюсть. «Держи! держи! ташши скорее!» — раздавалось между тем у нас над головой. «
Нет, постой ташшить! — кричали другие, — оборвется; давай конец!» (Конец — веревка, которую бросают с судна шлюпкам, когда пристают и в других подобных случаях.)
Если б
еще можно было свободно проникнуть в города, посмотреть других жителей, их быт, а то не пускают. В природе
нет никаких ярких особенностей: местность интересна настолько или потолику, сказал
бы ученый путешественник, поколику она нова, как всякая новая местность.
—
Нет, уж она в Америку ушла, — сказал он, —
еще бы вы до завтра сидели в каюте!
Еще они могли
бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а то
нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Кажется, тут
бы работать:
нет, однообразие и этот неподвижный покой убивает деятельность, да к этому
еще жара, духота, истощение свежих припасов.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы
еще остались день, то не знали
бы, что делать от скуки и жара.
Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
—
Нет, я постараюсь видеться с вами
еще, где
бы можно переговорить, и тогда скажу очень важное, что нужно сказать вам, — сказал Нехлюдов.